1 ноября
За прошедшие месяцы создалась такая сильная привычка описывать пережитое, что, когда проходит день и перо в руках не побывало, душа непокойна: будто согрешил. Вот уже и ноябрь пришел. Ох, как давно мы из России! Кажется, годы прошли. Лишь бы у вас там не было уныния, а мы потерпим. Бог наш защитник, а воины наши храбры и выносливы. Уныние и тоска просвечивает в газетах и во многих письмах с родины. Стыдно это русским, да еще и православным христианам! Не десять месяцев, как теперь, а целые долгие годы переживала Русь Святая военные невзгоды и даже разорения, а все-таки при помощи Господа, Владычицы и святых выживала и все росла. Бог даст, так будет и теперь. Сладостный мир снова снизойдет в свое время на наше дорогое отечество. Потерпим!
Рязанцы — солдаты и офицеры 35-й пехотной дивизии — на фронте. Фотография поручика П. П. Миролюбива, около 1905 года. www.history-ryazan.ru
А мороз сегодня настоящий. Довольно глубокие лужи у нашей фанзы замерзли, выдерживают человека; солдатики довольно усердно потирают себе носы и уши; постукивание сапогами и кряканье со словами «ну, хорош морозец!» слышится вокруг без конца. Мороз около пятнадцати градусов да ветерок вприбавку. С утра сидим на канах, облачившись во все теплое, и по русскому обычаю подтруниваем над врагом. И японцам теперь не весело: каково-то они, южные жители, танцуют сейчас в траншеях! Шутим, будто матушка-зима одних врагов наших студит, а нас греет. Да, много приходится удивляться нашим воинам. Ведь надо не только воевать, но и топливо приобретать, а за мясом ездить верст за сорок-пятьдесят. За чумизой, за дровишками верст за десять-пятнадцать и более ежедневно отправляются.
Несмотря на все это, уныния в армии нет. Едут обозы, идут смены на позиции. И каких только костюмов нет: белые и черные, короткие и длинные полушубки, шинели, китайские ватные халаты, чуйки, папахи, фуражки, китайские войлочные шапки — все перемешалось, как в калейдоскопе! Офицеры тоже в разном одеянии. Все друг над другом острят по поводу костюмов; одно только является общим для всех: не ропщут.
2 ноября
Мороз еще крепче, но тихо, и потому погода кажется теплей; все-таки на воздухе служить невозможно, и я откладываю и откладываю богослужение. Скучно, но что ж делать?! Ни одной фанзы нет в нашей деревне просторной, чтобы устроить в ней службу; вот 4 ноября думаю поехать в деревню Тацзеин; там есть подходящая фанза; может быть, и удастся отслужить литургию.
Положительно удивляют меня наши хозяева-китайцы. Недаром кто-то из мудрых советует при встрече с человеком прежде всего искать в нем остатки образа и подобия Божия, то есть хорошее, доброе; дурное же и само наружу выйдет. Вот и китайцы, при множестве нежелательных качеств, имеют немало и хорошего. При внимательном наблюдении и добром к ним отношении обнаружилось их истинно братское отношение в продолжение более месяца к нашему солдату 6-го эскадрона Раскопатину.
И наши хозяева, к которым мы ласково относились, не остались у нас в долгу. Сегодня после обеда вдруг открывается дверь, и с победоносным видом вваливаются наши хозяева — два брата. Улыбка от уха и до уха. Отдали нам честь по-военному и громко говорят: «Капетана, кулиса ю (есть), глуса ю». И положили на стол двух кур и с десяток груш. Мы подумали, что они это из Мукдена принесли продать нам, потому я и спрашиваю, сколько им «денга надо». Они сделали из себя знак вопроса, и потом оба вдруг, мотая головами, заговорили: «О, капетана, капетана! Денга не надо: шибко знаком», то есть это они по знакомству, по дружеству принесли нам, помня наше добро. Очень тронули нас! Я все-таки достал немного денег и даю одному. Опять отказы; потом он взял, подержал немного в руке, вдруг положил на стол, замахал руками и опять: «Шибко знаком, не надо!» Едва я уговорил его взять, и то только тогда, когда уверил, что это я даю «бабушке» его и детям. Много раз навещали они нас!
При нас словари и «разговоры» русско-китайские печатные, но мы к помощи их не прибегаем. Здесь образовался какой-то свой особый русско-китайский жаргон, на котором обе стороны трещат без умолку и отлично понимают друг друга. В этот жаргон вошли русские слова на китайский лад и чисто китайские. Вот несколько для примера: «ломайло» от русского «ломать» (болезнь, убыток), «кули-кули» (курить), «леба» (хлеб, пища), «ханшин» (водка), «контрами» (убить), «пилюли» (выстрел, удар), «кушь-кушь» (есть), «моя» (я), «твоя» (ты), «шанго» (хорошо), «худо есть» (плохо), «кохонди» (работать), «иго солнце» (один день), «сахле» (сахар), «машинка» (обманщик), «шибко» (очень), «ходя» и «знаком» (друг), «капетана» (офицер, чиновник), «цубо» (поди прочь); остальное дополняется обоюдной выразительнейшей мимикой.
На этот раз командир полка дал им записку — пропуск, и они забрали остальное свое имущество. Сегодня на нашем биваке кипит работа: из гаоляна строят лошадям конюшни. А у нас в фанзе Галкин сложил печь: все-таки не так холодно будет! Купили в Мукдене белой бумаги и ею сплошь оклеили окна и дверь, предварительно оборвавши прежнюю газетную оклейку. Вообще уборка была генеральная, даже паутину снимали, точно к светлому празднику готовимся. Не нарадуемся: так стало в фанзе светло! Ходит слух, что простоим здесь еще с месяц. К вечеру все окончили и пошли гулять. Проходим на «Неву», длинную лужу, версты в две; лед как стекло: так соблазнительно! К тому же и засиделись за непогодой, ну и решили малость размяться. Сбросили кто двадцать, кто тридцать лет с плеч, и пошло катанье на льду, да такое энергичное, что «матушка-Нева» стонала. Утешение вышло велие и гимнастика хорошая.
3—6 ноября
Сегодня поднялись рано, было еще темно; в 8 часов приедет главнокомандующий, он объезжает войска. Я вышел гулять и встретил поезд генерала Куропаткина, благословил издали его вагон. Да, много нужно этому человеку сил души и тела, чтобы справиться с возложенной на него трудной задачей! Мне кажется, одних собственных сил ему мало и, более чем кто-либо, он нуждается в поддержке Высшей Силы. Особенно нужно молиться за него и просить ему от Бога помощи. Пробежал поезд; еще немного погулял я и, грешник, искренно посмеялся. Смотрю: со стороны позиций быстро приближается отряд какой-то кавалерии. Ближе… Что-то лошади как будто малы. Подъехали, и я не мог удержаться от смеха: это, оказалось, пехотные солдаты отвезли на ослах хлеб на позиции и оттуда возвращаются уже верхами, усевшись на спине осла. Фигура солдата громадная, а осел такой маленький и семенит ножками быстро-быстро. Картина замечательна и столь забавна, что все невольно смеются. Генерал Куропаткин верхом объехал наш полк и благодарил два раза. «Спасибо, драгуны, работали молодцами»,— говорил он. «Рады стараться»,— гремело в ответ. Затем главнокомандующий вызвал из рядов Раскопатина, что бежал из плена, сам лично приколол к груди его Георгиевский крест со словами: «Именем государя императора награждаю тебя; спасибо за молодецкую службу», и поехал далее; а счастливый георгиевский кавалер возвратился в эскадрон добывать второго Георгия.
Печь у нас топится. С ней как-то стало теперь уютнее и веселее; такое удовольствие ее топить. Сами бросаем дрова и гаоляновые корешки в огонь.
Испекли просфоры, а служить 4 ноября не пришлось, в этом виноват я сам. За обедом повар наш Ваня подал кашу из гаоляна; соскучившись по каше вообще, я и съел ее целую тарелку и поплатился за невоздержание. Очевидно, желудок мой и гаолян друг другу очень не понравились. В желудке получилось такое «ломайло», что пришлось приняться за горячие бутылки и опиум, а службу 4-го числа отложить.
Рано утром Ксенофонт подошел ко мне и подал телеграмму от великой княгини Елисаветы Феодоровны: «Сегодня, 3 ноября, утром скончался тихо в Елисаветинском госпитале, в Харбине, ротмистр Бодиско, сподобился два раза приобщиться Святых Таин. Помолитесь за упокой его души. Не сомневаюсь, что Ваши молитвы о его бедной семье укрепят их в тяжком испытании. Помоги Вам Господь! Елисавета».
Как громом сразила нас весть о новой жертве! И все выпадает на долю бедного 4-го эскадрона. Замечательно: 30 октября мы получили известие, что Бодиске лучше. Порадовались. Однако ночью под 3 ноября я вижу во сне, что Бодиско умер… Утром, когда я рассказал об этом своим сожителям, то все шутя решили, «значит, выздоровел, наяву ведь наоборот». Вдруг телеграмма, что именно 3 ноября Бодиско действительно умер; я послал его жене сочувственную телеграмму. Сейчас же послали в эскадроны записки с приглашением на панихиду по усопшем товарище. Господи, до чего тяжелая была эта панихида!
Мороз, страшный ветер; все вокруг скрипит и стонет. Мы приютились около гаоляновой конюшни, чтобы хотя немного защититься от ветра. И вот с завыванием бури слилось наше пение погребальных молитв. Слезы сами лились у меня. На душе тем более тяжело, что совершенно невозможно здесь отслужить литургию. 5 и 6 ноября все еще страдал желудком; теперь, слава Богу, оправляюсь.
7 ноября
Вышел из фанзы. Невеселая картина вокруг: свищет холодный ветер, почти буря, проволока на телеграфных столбах прямо стонет, в воздухе крутится пыль, чумизная солома, гаолян, с криком носятся стаи ворон. Сегодня воскресенье. Первая мысль, что стрелою пронзила меня,— это: «Господи, и сегодня нельзя помолиться». Защемило сердце. Немного постоял я среди этого хаоса, и вдруг сразу решение вошло в душу: отслужить хоть молебен. Иду в эскадроны свои, к нежинцам, саперам, штабным, везде спрашиваю, согласны ли по этой погоде простоять молебен. И к величайшему моему удовольствию, все как один отвечали: «Покорнейше благодарим, очинно даже рады помолиться, вестимо, день воскресный, а насчет погоды не извольте беспокоиться: в Рассее-то на Крещенье и не в таком холоде молились». Иду в обоз, говорю Михаилу, и в 11 часов на том же месте, где и панихиду служили, у гаоляновой конюшни, поставили столик, а на него Иверскую икону Богоматери, Евангелие, крест. Собралось очень много молящихся, и молебен начался. Что это был за молебен! Как запели сотни людей едиными устами и единым сердцем «Воскресение Христово видевше, поклонимся Святому Господу Иисусу, единому безгрешному», так и свист, и стон ветра, и скрип деревьев — весь этот гам бури — все пропало: заглушили! Над всем стоял один общий глас: «Иисусе сладчайший, спаси нас! Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! Пресвятая Богородице, спаси нас!» И это величание святых, молитва и одушевление победили стихию.
Искренняя радость наполнила все существо мое! Не думал, что сегодня придется помолиться, да еще так. Оглянулся я: многие солдаты на коленях усердно молятся. Поют все и весь молебен: и тропарь, и «Господи, помилуй», и запевы. Вот где особенно познается необходимость и польза общего пения: ведь оно весьма одушевляет, заражает, так сказать, молитвенным чувством. Придет человек на молитву с холодным сердцем, вдруг запели все, он невольно начинает подтягивать и увлекается общей молитвой. Растаивает всякая холодность души… Такое настроение испытывают многие, очень многие… Участвуя в общем пении молитв, солдатик изучает церковные чудные напевы, начинает любить их и понемногу петь и один. Так, однажды темным вечером вышел я гулять, слышу, где-то вдали плетется двуколка и доносится голос, поющий: «Яко Спаса родила еси душ наших». Я остановился. Звуки замерли в темноте, только еще ближе подходит тележка. Вдруг снова пение: «Свете тихий…» Затем слышится: «От юности моея мнози борют мя страсти». Тележка поравнялась со мною. Смотрю, пехотный солдатик на козлах возвращается с позиций; за плечами винтовка, на голове башлык. Невольно благословил его, а он уже проехал и все поет: «Святым Духом всяка душа живится и чистотою возвышается…» Далеко в ночной тишине разносился его голос, наконец замер. Я стоял как очарованный и едва поборол волнение, охватившее меня.
Так, по милосердию Божию, и помолились мы; даже и краткое поучение успел сказать о воскресении. Увещевал воинов не бояться смерти, а твердо верить в общее наше воскресение. Бояться, поучал я, нужно больше всего греха, который делает смерть страшною. Благословил всех крестом, поздравил с праздником и спрашиваю: «Ну что, дорогие, озябли?» «Никак нет,— понеслось со всех сторон,— мы очень рады». «В таком случае,— сказал я,— и в следующий праздник приходите, отслужим молебен». Разошлись. Солдаты побежали и, как кроты, полезли в свои землянки, а я направился в свой «дворец» на кан отогреваться чаем. Ксенофонт принес кипяток. Беседуем, вспоминаем, как, бывало, я приходил из церкви и он подавал мне самовар. «В столовую, а не в такую дрянь, как эта фанза,— говорит он.— В Орле-то у меня кухня была в сто раз лучше». Оба смеемся. «А ты,— говорю я,— испеки-ка сегодня просфоры; может быть, завтра Господь погодку даст, так мы поедем в Тацзеин, отслужим там святую литургию хоть в фанзе». Смотрю: Ксенофонт что-то устремил свой взор на мою шею. Сердце замерло во мне. «Ну,— думаю,— наверно, усмотрел мой тиран, что воротник стал грязный, и заставит переодеваться, несмотря на холод». Действительно, так и случилось. «Просфоры-то я испеку,— вдруг заговорил он,— а вот белье-то, кажется, вы давно уже не меняли. Посмотрите, воротник-то на рубашке какой стал. Да и простыню и пододеяльник переменить пора». «Ах батюшки мои,— говорю,— уже заметил, ведь видишь — холодно, после!» «Нет, как хотите, батюшка: грязь хуже холода. Переменить недолго, а то я матушке напишу, ведь она наказала мне в чистоте вас водить, а вот вы не хотите». Пришлось уступить и переоблачиться, а Ксенофонт с торжеством забрал снятое и довольный пошел, приговаривая: «Что у нас, мыла, что ли, нет! Слава Богу, все есть, сейчас и выстираю». Так довольно часто у нас с ним идет торговля. Ведь какой?!
К утешению, буря скоро прекратилась, и вечер в противоположность утру наступил совсем тихий. Взошла луна, на небе ни облачка, и мы с удовольствием погуляли на сон грядущий.
8—10 ноября
Утро прекрасное, тихое, солнечное. Еду служить литургию в деревню Тацзеин, а раньше послал туда верхом Михаила приготовить для служения фанзу. У знакомого огорода встречает вахмистр 3-го эскадрона Жучин и говорит: «Батюшка! Погода хорошая, ветру нет, разрешите на прежнем месте поставить церковь, а то в фанзе не все солдаты станут». Я согласился, и еще раз Господь привел отслужить святую литургию с прежнею торжественностью. Придется ли еще зимою?! Проповедь говорил о святом архистратиге Божием Михаиле. Просил воинов помнить и твердо хранить в душах своих для подражания следующую черту из святой небесной жизни архистратига — его непоколебимую верность Господу. И мы будем крепко хранить веру и верность Творцу и Спасителю нашему Богу, будем прославлять имя Его между людьми молитвами, славословиями и нашею доброю святою жизнию! Не будем не только слушаться крамольников, но, наоборот, постараемся образумить их, обличить, привлечь к послушанию Богу и царю, а если не пожелают, то без укрывательства и послабления отдать их в руки правосудия! Если же какой народ, невзирая на наше милосердие, восстанет на нас по гордости своей, то, подражая святому Михаилу, с молитвой и словами «С нами Бог» пойдем и сразимся с ним! Не жалея сил своих и самой жизни, мужественно, храбро будем бороться!
Вместе с тем просил я всех усердно помолиться о упокоении души новопреставленного воина Александра (ротмистр Бодиско), по котором после литургии я отслужил панихиду. Пока разбирали и укладывали церковь, я попил чайку в 5-м эскадроне, от обеда же отказался, так как я все еще на диете. Вернулся домой, поздравил именинника поручика М. М. Бузинова и остаток дня провел в полном одиночестве, так как наши все на именинах. 9 и 10 ноября погода была так хороша, что не хотелось идти в фанзу, и я нагулялся на несколько дней вперед. С грустью сегодня попрощался со своею беленькою лошадкой; пришлось отправить ее в эскадрон: совсем почти ослепла. Завтра думаю ехать с церковью в Мукден: хочу отслужить и там святую литургию. Ведь в Мукдене находится часть нашего обоза и все чиновники штаба 17-го корпуса, то есть казначейство, контроль, почта, телеграф, интендантство со своими обозами.
11—13 ноября
Прошло несколько дней, а записать нечего — так однообразна жизнь наша теперь. Японцы напали было на генерала Ренненкампфа; за три дня боя они понесли большие потери и совершенно отбиты. По всей линии ежедневно идет редкая стрельба, но ею никто из нас не интересуется. Собирался ехать служить в Мукден, но заболел и три дня просидел в фанзе, теперь оправляюсь. Вообще замечено, что здесь две болезни должны претерпеть прибывающие из России: лихорадку, которая схватывает сразу, дня три треплет невыносимо, затем быстро же проходит и, если нет осложнений, редко потом возвращается (я пережил эту болезнь под Ляояном благополучно); и другую — это болезнь желудка и кишечника. Некоторые заболевают сразу по приезде, а многие, с хорошим желудком, долго борются, но потом и они заболевают. Я попал в последние: долго не поддавался и вот все-таки заболел. Эта болезнь проходит бесследно, только требуется строгая и продолжительная диета. Благодаря затишному времени я имел возможность выполнить это условие и хворал только две недели. Таким образом, при Божией помощи теперь могу сказать, что я сделался настоящий маньчжурский житель, акклиматизировался, и новых сюрпризов не предвидится. Дай, Господи!
В пятницу, 12 ноября, иду тихонько по биваку; подходит солдатик и убедительно просит дать ему в землянку «иконочку, потому без образа как-то на душе непокойно». Грустно мне было, а отказал ему. Шейные образки есть у меня в запасе, а бумажных больше нет. Но Господь помог совсем неожиданным способом. В 12 часов дня писарь принес почту. Рассматриваю полученные газеты: три номера «Русского инвалида» и в каждом «Каталог церковных вещей» господ Витальева и Слонова со множеством напечатанных икон и крестов порядочного размера. Вот я взял да и вырезал их оттуда, получилось 157 крестов и икон. Я освятил их и потом, ходя по своему «приходу» в каждую землянку, разнес эти образки солдатам; хватило всему полку, и радость была общая. Невольно сказал я большое спасибо господину Слонову; наверное, он и представить не мог, чтобы его каталог мог сослужить такую службу воинству.
Погода все время была неровная, но, в общем, хорошая; мороз градусов в десять-двенадцать. Солдаты открыто выражают свое удовольствие, что и сытно им, и одеты хорошо, и в землянках очень тепло. На дрова пилят растущие близ деревень деревья, причем, если удается найти хозяина, ему за дерево платится два рубля. За покупкой чумизы приходится уже ездить верст за сорок в сторону. До сих пор еще ни в чем недостатка не терпели.
Потеха бывает, когда Ксенофонт получит письмо от Ивана Арсеньевича1. Он не только прочтет, но и похвалится своим счастием перед друзьями. Вот по биваку и пойдет: «Ксенофонт от генерала письмо получил из Расеи». Вот у нас на войне какое быстрое чинопроизводство: уже «ваше превосходительство»… Да, инспектор гимназии и генерал в головах наших темных солдатиков еще не различаются.
И суббота пришла; пролетела неделя. Господи, хотя бы удалось завтра нам помолиться! Морозы все крепчают; стало больше попадаться японцев — видно, им мороз не по вкусу.
14—16 ноября
Тревожно прошла ночь. Внезапно поднялась буря, какой я не запомню: казалось, что вот-вот разлетятся вдребезги все наши окна, дверь. Утром, когда вышел из фанзы, едва не свалился. Ведь вот горе: другое уже воскресенье буря. Сила ветра такова, что не только икону, но даже и стол несет; стаи ворон, несмотря на все усилия, не могут лететь против ветра. Грустно, но службу пришлось отложить. К вечеру немного утихло, и я получил возможность погулять, посетить все свои любимые места, то есть полотно железной дороги, а за ней «дорожку», и обошел деревню.
У нас теперь и магазин есть свой: маркитант какой-то в свином хлеву открыл торговлю. Я спросил красного вина «удельного». Оно у нас стоит восемьдесят копеек — один рубль, а здесь он запросил четыре рубля пятьдесят копеек. Иду к толпе солдат, окруживших китайскую арбу. Стоит арба, на ней мешок с грушами и пять китайцев, кругом солдаты с ружьями — конвой. «Что за люди?»— спрашиваю. «Да вот, батюшка,— отвечает старший,— видите, лежит небольшой мешок с грушами… это они будто торгуют, пять-то человек у одного мешка! И едут на самые позиции, именно туда, где пушки наши, чтобы сосчитать их. Надоели они нам! Это японские шпионы». А шпионы сидят себе с самым равнодушным видом, хотя отлично знают, что ожидает их. Действительно, за деньги многие китайцы усердно служат японцам: стараются под видом торговли поближе подойти к позициям, высмотреть, сосчитать, что нужно, и потом фонарями и флагами они передают добытые сведения неприятелю. Теперь им трудно стало шпионить: постоянно их ловят.
15-го утром ветер тише, но мороз большой. Заложили двуколку, и с подполковником Чайковским мы поехали в 10-й корпус отслужить панихиду по одном убитом офицере, Залесском. Отец его, жандармский офицер, служит в Орле. Я его хорошо знаю. Бедный юноша, только что был выпущен в офицеры, в конце сентября приехал в Елецкий пехотный полк и 4 октября уже убит!.. Приехали в штаб 10-го корпуса, к нам присоединился генерал Цуриков, и мы поехали к могиле. Недалеко от дороги, около китайской деревушки, небольшой четырехугольник обрыт канавой и обсажен елками, внутри решетка с дверкой, и среди нее две могилы; очень хорошо обделаны, на них дубовые кресты. Это лежат офицер Залесский и рядовой пехотного полка — боевые товарищи. Я был поражен. Как чудно обделаны могилы! Казалось, здесь была сама родительская любящая рука и укладывала каждый кусочек земли, садила каждую елочку. Это все заботы дорогого нашего бывшего командира, генерала Цурикова. Дай Бог ему здоровья! Отслужили панихиду.
Не хотелось уходить из этого тихого уголка. Особенное чувство в душе возбуждают здесь могилы: хочется их целовать, будто там лежат самые дорогие, близкие существа! Стоим… «Отслужились честно царю земному»,— со вздохом говорят мои солдаты. «А теперь,— продолжаю я,— они, как мученики, первыми стоят у престола Царя Небесного и служат Ему с небесными силами». Однако мороз сильно стал пощипывать — пора домой. Проезжаем массы землянок, целые села; расположены рядами, как улицы; издали производят впечатление могил. Михаил скачет на Друге, который не меньше моего Китайца оконфузился: три раза упал, вообще спотыкается и страшно пуглив.
16-го порядочная была стрельба. Погода хорошая, только очень холодно; думаю, градусов пятнадцать был мороз. Я одет тепло и много гулял. После обеда послал Михаила в деревню Тацзеин сказать эскадронам, что завтра я приеду к ним служить. Вернулся Михаил, радостный бежит ко мне. «Что ты такой веселый?»— спрашиваю. «Да как же, батюшка? В 3-м эскадроне устроили солдаты баню, как следует, с паром, и приглашают завтра вас мыться: вот радость-то!»— отвечает. Действительно, приятно услышать такую весть: ведь с 29 июня не были в бане и мылись как придется.
Фанза у нас теперь стала «воинственная»: по случаю холодной погоды приказано солдатам отпускать по чарке водки, и вот несколько ведер этой влаги в четвертных жестянках водворилось у нас. Жестянки же эти во всей армии давно получили прозвище пулеметов. Вот теперь и подшучивают над нами посетители. «Откуда это и для кого у вас столько пулеметов?»— всегда их первый вопрос.
1Свояк о. Митрофана, инспектор гимназии
о.Митрофан Сребрянский .
«Дневник полкового священника, служащего на Дальнем Востоке».
— М.: «Отчий дом», 1996. — 352 с.